«Черная вода с нас все лилась и лилась»

Статья переведена с украинского языка. Оригинальная версия доступна здесь.

#2
Вера Лебединская

Когда в 2014 году началось вторжение, мой муж, заслуженный артист Украины, переехал [из Донецка] в Харьков. Его пригласили, потому что он оперный певец. Ребенок по делам уехал, а я немного задержалась до начала 2016 года, пока не решила все, а потом попала в Мариуполь. Не скажу, что по своему желанию, но так сложились обстоятельства.

Сначала была преподавателем в специализированной музыкальной школе в Мариуполе, вела уроки классического сольного пения для детей, а через месяца три меня пригласили в театр. Была репетитором вокала для актеров театра. Как раз в то время мы ставили «Белую ворону» – это мюзикл. Нужна была работа над вокалом с актерами. Я была довольна тем, что сделала именно по вокалу, потому что у нас была единая манера исполнения этих песен, и мне нравилась эта работа, но после того, как проработала год, наше управление пригласило меня заведовать музыкальной частью. Я немного подумала, ведь раньше мне не доводилось работать руководителем, но потом согласилась. С 2018 года была руководителем музыкальной части Мариупольского театра. Сейчас я также занимаю эту должность, но работаю актрисой.

.

На душе было очень солнечно

Мариуполь знаю еще с советских времен. Когда работала актрисой [в Донецке], мы туда приезжали на гастроли. Мне не очень нравился этот город. Ужасный воздух – там было много заводов. Нельзя было надеть ничего белого, потому что все становилось серым за один час.

Когда переехала туда [в 2016-м], увидела, что Мариуполь начал меняться. Туда стали вкладывать деньги, и город менялся буквально за год, за два, я его не узнавала. Я купила квартиру в центре – в двух остановках от театра. Там выложили все брусчаткой, и я с удовольствием ходила пешком в театр на каблуках. Здания реставрировались, [строились] новые здания – и их красили в желтые, зеленые цвета, а если солнца не было, на душе было очень солнечно.

Я жила в районе «тысячки». Такое название район получил, потому что там был магазин «Тысяча мелочей». А еще там обустроили Площадь Свободы и Мира, где стоит очень красивый фонтан. Вокруг площади установили декоративные опоры – 25 голубей. Может они и остались, может с ними ничего не произошло, но когда это работало, было очень красочно – играла музыка, работал фонтан. Это было настолько красиво и все это находилось возле моего дома.

.

Куда я поеду, я только борщ сварила?

Когда началась война, я сначала не поверила. Я не могла даже подумать, что в нашем XXI столетии такое может происходить, что люди могут решится бомбить других людей. [Директорка] Людмила Леонидовна мне позвонила сразу и сказала: «Вера, собирайся, поехали». Тогда еще можно было купить билеты. Это было 24-го, билеты еще были. Я рассмеялась – куда я поеду, я только борщ сварила? Просто не могла представить [что будет потом], хотя я Донецк пережила, и получилось так, что из Донецка меня выгнали, но все равно не могла представить, что такое будет происходить. И сын мне говорил: «Собирайся, выезжай». Даже еще до войны советовал выезжать! А я: «Ну как? У меня же кот! Вещи!». Если бы я знала, все бросила.

В городе уже не было света, воды, но центральный район еще как-то функционировал. Я не знала, что делать, не знала, как себя вести, куда пойти. Знакомых у меня практически не было, а тех, кого знала в театре, – это коллеги.

Я уже понимала, что мне нужно выезжать, потому что если я попаду к россиянам, не знаю, что они со мной сделали бы. Я это понимала, и это приводило меня в ужас. 

Пыталась найти перевозчика – никто, ничего. Потом пропала вода, свет. Я была одна дома и подумала: «Если меня здесь убьют, тут уже не раскопают, не найдет никто. Зарядного устройства у меня не было, чтобы как-то подзарядить телефон. Сын еще знал, что я пока не в театре, но я ему сказала, что пойду туда, потому что тут уже ужасно – началось окружение, и я слышала, что кольцо окружения все сужалось и сужалось, и я слышу все больше и больше взрывов.

У меня кот был, Габриэльчик, я его забрала, взяла продукты, собрала документы, положила в рюкзачок деньги. У меня был один чемодан и сумка. Я взяла вещи, которые, возможно, мне не нужны были, но они были мне дороги. Не понимаю, чем я руководствовалась при выборе вещей, но все же собрала их. Уже пришлось идти пешком – ничего не ходило. Я не могла дойти до театра, хотя это всего 3 остановки, потому что уже начались обстрелы. Я не знала, где упадет мина. Сосед знакомых, который как раз был на машине, довез до театра. Из-за обстрелов тогда все ездили быстро.

.

Не дай бог что-то упадет, это могила

Я приехала в театр 4 марта 2022 года. Там уже была наша Оксана, она меня встретила, открыла двери. Я ее увидела и мы расплакались. Она говорит: «Вера Федоровна, мы в вашем кабинете, в полуподвальном помещении». И я говорю ей: «Боже, будем вместе».

Запаса аккумулятора в телефоне было мало, я только позвонила сыну и сказала, что уже в театре. Обустроились мы в моем кабинете. Я с собой бабушкину Библию взяла. Это для меня очень важно, потому что у меня такое ощущение, что именно она меня спасла. Я очень много молилась. Мы с Оксаной садились вечером за столом, у нас там был чай, было то, что мы вечером могли есть, мы открывали Священное Писание: 90-й Псалом, 60-й, 50-й и мы читали. Мне кажется, что все-таки Бог услышал нас, потому что разбило все, но нашу комнату не задело. Она была буквально перед сценой. Эпицентр взрыва пришелся на центр зала, а наша комнатка сбоку от сцены. Слева полуподвал и сразу вход в комнатку. Как нас не задело?

[Сначала] Нас было не очень много [в театре], но когда объявили эвакуацию, не знаю, как распространилась весть, но люди стали приезжать к театру. Ждали чего-то. Ждали автобусов с красным крестом, но никого не было, а когда начинался обстрел, люди бросали машины и бежали в театр.

Пришли из Горисполкома и говорят: «Сколько мест в зале? Мы говорили: «Нельзя селить людей в зале, потому что не дай бог, что-то упадет – это могила». «Открывайте все равно, запускайте людей».

Мы открыли и толпа пошла. Все было переполнено. Первый этаж, зал, все коридоры были забиты, второй этаж – забит людьми. На третьем не было. Со стороны служебного входа – первый этаж забит, где дежурный – тоже забито, пожарная часть, подвал – везде жили люди. Все сидели прямо на полу.

Когда сделали первую «перепись», в театре было где-то 1200 людей. Нужно было как-то жить, что-то делать. Была женщина-электрик, она взяла обязанность показывать людям, куда идти и где размещаться. Мы с Оксаной взяли на себя уборку со служебного входа, первый и второй этаж: лестницы подметали, мыли туалеты.

.

Поняла, что взяла вещи, которые не греют

Сначала мы ели свою еду, а потом она закончилась. Тероборона видела, что людей много, и им нужна какая-то помощь, и они начали приносить сюда еду из разрушенных магазинов и складов. Сначала не было воды совсем, потом Горводоканал начал привозить воду в цистернах. Света и отопления не было. Как назло на дворе стоял март, начались морозы -10 градусов, настолько было холодно… А люди сидели, кто в чем был. Я приехала с какими-то вещами, а потом поняла, что взяла вещи, которые не греют. Они мне, в общем, нравились, но теплого ничего не было, только халат.

Люди организовались – обустроили полевую кухню, но я не помню – не варили, а что-то пекли. Может хлеб испекли, один раз. А так – разжигали костры. У нас было кафе, нам дали кастрюли, и Миша, он был… Дай бог не был, а есть, надеюсь они выехали… Миша – кавказец, и он из всего, что привозили – из рыбы, морепродуктов, делал нам какую-то еду. Не очень много, но люди хотя бы не голодали. Раз в день мы получали еду, но привозили печенье, конфеты детям, и нам немного доставалось. Мы это разгружали, складывали, получали.

Потом стали приезжать люди с младенцами – разбомбили роддом – военные привозили какие-то вещи, тоже из разбомбленных магазинов.

Помыться было негде. Экономили воду, чтобы хватило почистить зубы, помыть руки. Сделали бейджики людям. У меня такой бейджик даже остался, он сейчас в Ужгороде. Мы поставили спектакль «Мариупольская драма», я там его использовала. Мы ходили с этими бейджиками, и люди знали, что к нам можно подойти и решить какой-то вопрос.

Привозили генераторы, но людей было очень много, и я не могла зарядить телефон. И помимо этого, не везде была связь, не везде ловил телефон. Возле нас был новый собор, возле него можно было «поймать» сеть, но т. к. я прошла Донецк, и моего коллегу из музыкального училища убило осколком, понимала, что выходить не буду. Боялась, потому что самолеты летели через каждые 3 минуты. Мне так казалось, и они летели бомбить «Азовсталь».

.

Мы верили, что Мариуполь не сдастся

Я верила, что спасусь в этом театре. Не знаю, что было бы дома, но в театре, в моем кабинете все будет хорошо. Я молилась, читала Евангелие, просила у Бога: «Господи, пожалуйста, мне так хочется…». Ну, я не все еще сделала в жизни, еще у меня… много дел.

У нас появилось радио и теперь мы могли черпать информацию. Были сводки, которые давали надежду. Мы верили, что Мариуполь не сдастся, я очень в это верила, но мы не знали всю обстановку, что мы со всех сторон окружены, что мы в кольце. Мы слушали радио, а потом и радиовещание прекратилось.

Люди были разные. Когда мы открыли двери [театра], дня через два, я зашла в [зрительский] зал, и вижу – ломают кресла. Я еще говорю: «Люди добрые, что же вы делаете? Это же имущество, ну как можно?». А они мне в ответ: «А где нам спать? Где нам есть?».

Кресла вырывали, мягкие сиденья – на них спали, а деревянные части использовали вместо дров – на костре варили еду. Вынесли все декорации, все что можно было, рыскали по всем подвалам. Было ужасно смотреть на это.

Я театральный человек, хоть в этом театре проработала всего 6 лет, но у меня щемило сердце – это же святыня, театр. Я поняла, что мы ничего не сможем с этим сделать. Увы, такой стала для нас новая действительность.

Мы сперва не закрывались, а потом, когда в театр набилось 1200 человек, когда выходили, оставляли кого-то из нас в комнатке, потому что заходили какие-то молодые люди, которые что-то искали.

.

«Девчата, театра нет»

Мы с Оксаной вставали в разное время, бывало просыпалось в 10 часов, но именно 16 марта мы встали очень рано, и очень рано все прибрали. Оксана была очень нервная, я была очень растеряна, потому что понимала, обстановка до такой степени, как говорят, накаленная, что мы даже не знали что делать, и в этот день, многие выехали. Они до этого, 15-го, тоже уезжали.

Я не помню, сколько было… Мы закончили с Оксаной обход, я присела, рядом бегал мой котик, я его накормила, а у него и еда заканчивалась, он ел только колбаску. Думаю – бедный, чем же я тебя буду кормить дальше? Я не могла усидеть на месте и спросила Оксану, чего мы тут сидим? Предложила пойти в костюмерный цех, взять там какие-то платки… Если будем уходить, нужно документы привязать к себе. Она так сказала: «Сидите, я вам говорю! Вера Федоровна, сидите!». Я молча смотрю. Кот пробежал… Я не видела, она потом рассказывала, что за минуту до происшествия кот стоял на дыбах – спина выгнута, шерсть вверх встала, и он ей в глаза смотрел. Я сидела и во второй раз сказала ей: «Ну что мы сидим? Пошли!» – «Я вам сказала сидеть!». Я замолкла. Такая гнетущая обстановка, хотелось бежать.

Вдруг мы услышали гул самолета, он как-то пролетел, и сразу свист бомбы. Вот этот ужасный свист. Мы кинулись в глухую комнатку, где ничего не было. Я взрыва не слышала, удар какой-то, а потом хлопок, и как будто вакуумный взрыв. Я так понимаю, что она упала, а потом внутри взорвалась.

Не было взрыва «ба-бах», внутри громкий был какой-то взрыв и сразу раздались крики людей: «Помогите! Помогите!».

Штукатурка вся посыпалась, мы все стояли в этой комнате, не знаю, сколько времени прошло, мне казалось, что я так и стояла. Когда вышли, дверей не было. Вешалка, вещи наши – ничего не было, все куда-то вынесло. Остались только двери в маленькой глухой комнатке. Люди очень сильно кричали, а потом наступила тишина.

[Муж Оксаны] Сергей говорит: «Я сейчас пойду, посмотрю». Когда он пришел, обнял нас и говорит: «Девчата, театра нет. Собирайтесь, трупы я прикрыл. Нам нужно уходить, сейчас обвалится все и мы отсюда не выйдем».

Я начала кричать, звать кота, куда он делся, я не знаю. Искать его я не могла, потому что Сергей кричал выбираться. Если бы мы немного задержались, начался артиллерийский обстрел, а мы оттуда уже не вышли.

Был ужас, мы не понимали, что происходит. Когда мы выскочили, Оксана падала, я как-то цеплялась… там трупы были, мы не могли… Это же не просто трупы – это люди, которые жили в комнате возле сцены. Раньше там жила Эллочка, моя знакомая, потом они уехали, и на их место пришла семья – муж, жена и ребенок. Вот этот мужчина и женщина – они там лежали, а где был ребенок, я не знаю. Потом, когда мы поднялись, попали в холл – люди выходили из бомбоубежища [театра]. В бомбоубежище никто не пострадал. Как-то так прошла ударная волна, что не пострадало бомбоубежище и наша комнатка. У кого-то капала кровь, у кого-то были какие-то ранения, но они выходили. А с другой стороны лежала девочка, возможно, мертвая, родители были возле нее. Это все происходило как в тумане. Еще не было пожара, портреты наши еще висели.

.

Это апокалипсис

Я не выходила [из театра] две недели и то, что я увидела, это апокалипсис. Такие красивые здания были, все было ухоженным, теперь все сгорело, ничего нет, и театра нет и черные деревья вокруг.

Почему-то мы побежали к морю. Только мы пробежали квартал, начался артиллерийский обстрел. Мы просто успели. После этого обстрела, я посмотрела назад, там уже все выгорело. За нами может человек 15 выскочило. В подвале людей однозначно завалило. Там в подвале был кабинет Оксаны, ее муж пытался его проверить, но все завалило.

Мы бежали до Песчанки. Это селище, там просто красивый пляж. Мариупольцы ездили туда отдыхать. На машине туда ехать 20-25 минут, мне казалось, что мы добежали за 20 минут, так время исказилось. Где-то мы останавливались, чтобы передохнуть, но я в свои годы не ощущала усталости, это был шок.

Мы прибежали на Песчанку – она разбомблена, все дома разрушены. Один дом был целым. Но никого нет. – «Оксана, зачем мы сюда прибежали?» – «У меня есть знакомая, она, возможно, тут живет». Мы идем, обреченные, все грязные, в штукатурке. Вышла молодая женщина и позвала с собой. Она привела нас к себе и говорит: «Тут наша соседка, сейчас она живет у моей мамы, вы можете побыть тут». Женщина принесла нам поесть. Перед домом была большая яма, наверное, упал какой-то снаряд, окна все выбиты, но можно было растопить печь. Холодно было.

Мы с Оксаной расположились на диванчике, а хлопцы где-то на полу. Мы не спали, потому что летали самолеты каждые 5 минут, один туда, другой – сюда, и мы не знали, сбросят бомбу сюда, или нет. А женщина, которая нас привела сюда, сказала, что их уже бомбили до этого. Сначала это село, потом пошли на «Азовсталь». – «Сейчас нас бомбить не будут».

Мы переночевали ночь… Ну, как переночевали, скорее, пересидели. А куда идти, мы не знаем. Утром та женщина принесла что-то нам поесть и спрашивает: «Что вы будете делать»? Перевозчика нет, идти нам некуда, мы будем по морю идти до Бердянска. И женщина говорит: «Ладно, у вас есть водитель?» – «Да, Сергей водитель». У них машина была, но не было топлива. И когда театр разбомбили, машину накрыло стеной. Женщина говорит: «У нас есть две машины – одна большая, для семьи, а другая тут стоит. Садитесь, поедем с нами, мы последние, кто выберется из этого села». Я не знала, как благодарить Бога. Понимание, что ты ничего не можешь сделать, эта безвыходность, она просто [убивает].

.

Мое счастье, что у них тогда не было компьютеров

Мы заправились и поехали. До Бердянска мы как-то доехали, но было очень много блокпостов. Я знала, что с ними разговаривать нужно очень осторожно, потому что ты не знаешь, на кого попадешь. В нашей машине женщины сидели и Оксанин хлопец, ему 19, но он был студентом и у него были документы. Они проверяли – на меня смотреть было невозможно, я выглядела ужасно.

Когда мы выезжали из города, они [русские солдаты] уже практически были в центре [Мариуполя]. Мы еще не знали, что Бердянск оккупирован, но когда доехали до Мангуша, это сразу за Мариуполем, поняли, что дорогу уже заняли – там стояли россияне. Мое счастье что у них тогда не было компьютеров. Они записывали нас ручкой, кто выехал, смотрели наши паспорта и все. Мы ехали долго – нас тормозили, заглядывали в сумки.

В Бердянске был ужас – столько народу, что никто не принимал, ночевать было негде. Мы поехали в церковь, и нас приютила христианская церковь. Мариупольцев пускали – мы были такие страшные, что они нас пустили и накормили.

Двое суток мы там ночевали – не могли выехать, потому что не было топлива. Никуда не выходили – только в магазин за водой. Когда объявили эвакуацию, где-то к 11 мы собрались, а эвакуации нет. На выход стоит очень много машин, все ждут эвакуационные автобусы с красным крестом, а никого нет. Я говорю: «Я вас прошу, поехали, не будет никакой эвакуации, поехали». И мы на свой страх и риск поехали. За нами пристроилось не очень много машин, 5-6 машин наших поехало – такая маленькая колонна.

Блокпостов очень много – штук двадцать. Доехали до Васильевки, это недалеко от Запорожья. А там впереди бой идет. Все громыхает и горит. То, что мы увидели в нашей восточной Украине, это ужас.

Что они сделали с нашей землей? Там были поля озимой пшеницы – все это было вспахано и перепахано снарядами. Все сгоревшее. Техника – прямые попадания, игрушки валялись детские.

Когда доехали до Васильевки, там стояли кадыровцы. Они не пускали эвакуационные автобусы. Когда начался бой, вижу, эвакуационные автобусы развернулись, и они нас пропускают вперед – я так понимаю, они просто пустили нас на смерть: «Езжайте, как будет, так будет».

.

Мы чуть землю не целовали

Мы ехали – бах там, бах здесь, бах туда. Там горит, там взрывается. По дороге, которой мы ехали, мост обвалился, и мы объезжали селами. Села горят. Когда добрались окольными дорогами, там хлопцы [украинские военные] наши были, мы чуть землю не целовали.

Потом приехали в Запорожье, нас там встретили и разместили в детском саду. Мы были рады всему – там было тепло и там была горячая вода. Три недели – 21 день – мы практически не купались. Мы были благодарны тому, что нам позволили принять душ в той маленькой душевой.

Мы не могли отмыться. Мы мылись, а черная вода с нас все лилась и лилась.

Когда я позвонила сыну, они думали, что я погибла. Театр разбомбили 16-го, я смогла ему позвонить только через 4 дня.

Когда я увидела ж/д вокзал в Запорожье – это напоминало 41-ый год. Люди стоят у вагонов. Десятки тысяч людей. Почти 30 часов мы ехали – вечером не было света в поезде, поезд очень часто останавливался, потому что не знали, есть ли пути или будут ли лететь самолеты. Старались, чтобы никто не видел, что едет поезд.

Я вышла на какой-то станций рядом с Львовом. Сын меня встретил. Мы приехали в [город] Самбир, он меня там в гостиницу заселил. Человек, который там принимал, испугался меня. Потом, когда я переоделась и вышла, он попросил прощения.

Я прожила там дней шесть, потом сын меня увез в другое место. Где-то полтора месяца отдыхала, потому что после шока очень тяжело себя ощущала.

.

Театр – тоже оружие

Мы приехали в Ужгород в мае. Людмила Леонидовна позвонила мне и спросила: «Приедешь в Ужгород восстанавливать театр?». Я сразу поехала. Мы приехали, нас встретили, дали нам общежитие – очень хорошее. Там все есть, приятно жить. Мы начали работать. Наша первое представление – «Крик нации».

Для меня было очень тяжелым это первое представление, потому что нужно было это все пережить. Но если бы я не приехала в театр, может, было бы еще тяжелее.

«Крик нации» для меня своего рода обновление. Это спектакль о нашем языке и о нашей жизни. Я говорила, что раньше была русскоговорящей, только когда приехала в Ужгород, начала разговаривать на украинском языке. Да, я и сейчас не очень хорошо разговариваю, возможно, в моей речи еще много русских слов, но я отказалась от русского. Театр – тоже оружие, язык – тоже оружие.

Если бы мы в Мариуполе разговаривали на украинском языке, рашисты не говорили, что мы одна нация. Нет, мы не одна нация. По менталитету не одна нация, по быту не одна нация, по чистоте – тоже не одна нация.

.

Мой дом [в Мариуполе] до сих пор стоит

У меня было желание после стресса все волосы убрать. И я это сделала в Ужгороде. Перед Новым годом я постриглась под машинку – у меня такое облегчение было, мне так радостно почему-то стало. Я двое суток никому не показывалась, ходила в шапке. Я была практически лысой, а когда я впервые сняла шапку, сначала был шок, но потом мне сказали: «Вера Федоровна, а вам очень хорошо!».

Мой дом [в Мариуполе] до сих пор стоит, он уцелел. Я намолила этот дом: «Боже, пусть он сохранится». Попадания были, но квартира сохранилась, ее даже не разграбили, она на втором этаже. Там живут сейчас наши актеры, они позвонили – они хорошие. Он армянин, а она – русская, но они как бы «вне политики». Они вернулись, потому что у них сын в Ростове, они поехали туда, потом вернулись в Мариуполь, а их дом с лица земли стерли. Они меня набрали и говорят: «Вера, стоит дом. Твой дом стоит, а нам негде жить» – «Заходите, если все приберете, там все есть». Они пришли и стали там жить. Я не знаю, вернусь ли я туда… будет Украина – наверное, да. А если нет, можно сказать, что подарили им.

История из цикла «Мариупольская драма»