«Я не знаю, как возвращаться в тот город, в котором мне будет больно»

#4
Анатолий Шевченко

Родился я в Мариуполе. До войны работал в многих театрах. Работал в Днепре, в Симферополе. За 20 лет до войны вернулся в Мариуполь – в Мариупольский театр.

До войны сыграл столько ролей, что даже не помню, что я делал кроме них. Только в последние годы, когда театр переводили на украинский язык, а я был зачинщиком этого, на меня начали косо смотреть многие, и роли «как рукой сняло», так что перед войной отдыхал.

24 февраля 2022 года где-то вдалеке были взрывы. Казалось, это где-то там возле ДНР. Выключился свет в нашем микрорайоне. Я выбежал за сигаретами, вернулся обратно, и вижу как летят ракеты прямо во двор.

Мы сидели с мамой на кухне, выбегают соседи, кричат: «Ой, взорвалась ракета!». А мы на кухне сидим, почувствовали волну, выбегаем в спальню, в зал, а там уже нет окон. Вот с этих пор и началась для меня война.

«Освободили» меня от моей квартиры

Я не мог до последней минуты поверить, что это возможно. Я думал, выпустят пар и на этом все закончится. Чтобы такое происходило в XXI веке, я не думал. Это даже в голове не укладывается – старший брат на младшего брата или сестру – я не понимаю, как это в мире возможно. Они говорят, что пришли освобождать Украину, а получилось, «освободили» меня от моей квартиры, от маминой квартиры, которая сгорела, от дома, от города и театра – от всего освободили.

Мы с мамой провели месяц в подвале, до самой ее смерти, потому что воды не хватало, а она все время пить просила, а воды все нет и нет, только по капельке.

Ужас! Целый месяц провели в холоде в подвале – как раз весна была очень холодная, морозы… Это был подвал нашего дома, где можно было стоять только в три погибели, как питекантропы. Если поднимешь голову, набьешь шишку, так низко было в подвале. Дом трясся, все боялись, все стали вдруг любить и вспоминать Бога. Как только что-то летело, ракета или мина, все сразу: «Боженька, помоги», а до этого наверное и не знали Бога. Так и жили.

О бомбежке [театра] услышал только на второй день по маленькому радио. У кого-то из наших в подвале был такой транзистор, который ловил, но в тот момент я не ощутил ни страха, ни тревоги, потому что прошло два дня. Если бы сразу об этом услышал, у меня был бы шок. Потом, кажется в Грузии, я увидел по телевизору каркас этого здания. Но это уже не так больно. Глядя на те разрушенные дома, воспринимаешь все это, как будто так и надо – раз война, значит, так надо. Сгорела мамина квартира – то же самое, никакого сожаления. Понимал, что невозможно ничего сделать против мощнейшего оружия. Вроде другого ничего в жизни не было, и ты живешь, как будто так и надо – страшно думать об этом.

С эвакуацией все было очень плохо в Мариуполе. Правительство профукало этот момент. Вот люди и спрятались в Драмтеатре. Все писали и говорили, что будут автобусы. Может и было 2-3 автобуса, но в городе почти 600 тысяч человек, двумя автобусами не обойдешься.

Пропуск для «лояльного» вроде как украинца

Из подвала нас выгнали «вежливые» российские зеленые человечки. На эвакуацию – в Новоазовск, это ДНР. Потом через Россию, в Грузию, из Грузию на Берлин, потом в Варшаву и в Черновцы. И вот теперь на родной земле опять.

В Новоазовске проходили через фильтрацию. Получили бумажку, что мы прошли «собеседование», только тогда пропустили на российскую границу. Клочок бумаги с печатью – это назывался у них пропуск для «лояльного» вроде как украинца. Мы там [в России] молчали как рыба, как говорится. Там настолько зомбированные люди… «Мы правильно сделали, вы же там друг друга убивали! – Кого мы убивали? Никого мы не убивали. – Но как, по телевизору показывают, что вы там всех убиваете. Тех, кто не знает украинский язык, поэтому мы вас освобождать пришли».

Молчишь, потому что знаешь, что дальше будет. Молча до Владикавказа доехали, потом, слава богу, перешли границу с Грузией, а там грузины начали спрашивать нормально. Господи, почувствовали, что в Грузии есть свобода и там любят Украину.

До недавнего времени общался с теми, кто остался там, но сейчас у них связь совершенно другая. Я не знаю, почему они не уехали. Некоторые боялись, что им придется служить в украинской армии, а теперь будут служить в армии России, и стрелять будут условно в меня же. Не знаю, как с ними разговаривать теперь. Это, конечно, больно, но такова жизнь.

[Сейчас мы в Ужгороде] и в Ужгороде ощущаю себя как дома, только я не дома, потому что живу в общежитии. Но оно вроде стало «своим». Когда мы возвращаемся из Европы, из Молдовы, говорим: «Мы поехали домой». «Слава богу, домой!» – как бы хорошо ни было в гостях, дома всегда лучше.

Актер должен, как и хирург, не бояться никаких ролей

Для меня этот спектакль [«Крик нации»] о том, что нельзя никогда возвращаться в прошлое. В то прошлое, в котором мы жили, ну просто невозможно вернуться – мы уже не те люди. Я не знаю, как россияне могут, может, они еще такими же остались, какими были до распада Советского Союза.

Мы, украинцы, почувствовали свою свободу и идентичность. Мы просто не должны вернутся в то далекое прошлое, из которого вышли.

Актер должен, как и хирург, не бояться никаких ролей. Он и прокурора играет, и адвоката играет. Поэтому отвращения у меня к моей роли нет – я должен исполнить эту роль. Это первый спектакль после того, как театр разбомбили, поэтому мы все были в состоянии душевного подъема, когда писали и репетировали. Для меня это возвращение в театр. Три месяца быть не артистом, скитаться по Европам, и вдруг оказаться на родной сцене… Пусть не в родном Мариуполе, а в Ужгороде, но все равно ты артист этого театра. Я с гордостью это играю.

Я не хочу, чтобы народ Молдовы почувствовал это

Красивые слова россиян очень сильно расходятся с делом. Это мы почувствовали на своей шкуре. Я не хочу, чтобы народ Молдовы почувствовал то же самое на своей шкуре. Потому что там, где Россия, там воровство, грабеж, убийства, там смерть – ничего хорошего после себя они не оставляют. Они заметают следы, снося дома в Мариуполе, чтобы не было видно, сколько там убитых, сгоревших людей.

Я сейчас мало думаю о будущем. Живу, пока живой. Мне 68 лет, я не знаю, как возвращаться в тот город, в котором мне будет больно. Смотреть на то прекрасное, что превратилось в руины.

Город наш в последнее время был ну очень красивым. Чистейший город в Украине – и что с ними сделали эти проклятые рашисты? Нелюди российские. Они бомбили все, что двигалось.

На углу дома, на выходе из подвала, а тогда стояли морозы, лежал труп молодой девушки. Ее нельзя было забрать, потому что свистели пули. Она пролежала вместе с нами – мы в подвале, а она на улице – месяц. Такое никогда не забудешь – вот что несет Россия с собой.