«Я стою в костюме Человека-паука, но я ни хера не супергерой»

Статья переведена с украинского языка. Оригинальная версия доступна здесь.

#3
Дмитро Муранцев

До полномасштабного вторжения Мариуполь был намного лучше, чем Донецк. Донецк остановился в 2014 году. Мариуполь с 2016 отстраивался на глазах. Когда я окончательно переехал туда в 2019 году, у меня на глазах все строят – новую дорогу, проспект, новые здания. Драмтеатр делает ремонт – кровлю; колледж, в который я поступил – там тоже делают ремонт. Все объекты, с которыми я взаимодействовал, они все были в ремонте. Инфраструктура, сервис, общественный транспорт… В Донецке совдеп какой-то ездил, а тут я мог с Apple Pay расплатиться где угодно, даже в ларьке. Я наличкой вообще не пользовался. А в Донецке нет банков.

Я приехал, и всем местным рассказывал, почему Мариуполь это круто, потому что я из Донецка, а для них это все происходило постепенно, они этого не замечали. Они не понимали, зачем нам в Евросоюз, а это просто – ходит троллейбус, в нем кондиционер, телевизор, вай-фай, и там написано: «Троллейбус приобретен при поддержке Евросоюза». Ну как минимум из-за этого нам нужно в Евросоюз, откройте глаза.

И все равно, молодежь это замечала. Появились новые тенденции, и крутые движухи все происходили на украинском языке. Как бы это парадоксально ни было, люди начали воспринимать то, что Украина это хорошее, а то, что связано с Россией, это что-то другое.

Когда видишь что-то по-русски, первая ассоциация, что это что-то старое, что-то из Совка, когда раньше еще писали по-русски. А если что-то по-украински, значит, это что-то новое.

Разные молодежные мероприятия, фестивали, все это развивалось очень активно именно на украинском языке. Я сам лично нескольких людей «перевел» на украинский язык. Я никогда не навязывал, я просто говорил: «Мне запрещали очень сильно, поэтому дайте я тут покайфую тем, что живу в Украине».

.

Я пытался вести контрпропаганду

Я не верил [в полномасштабное вторжение]. У нас выезжают предприятия, а я думаю: «Они что вообще? Может через ковид у них крыша поехала, и из-за каждой мелочи будем теперь закрываться?». Не может же Россия быть настолько тупой, чтобы 8 лет отрицать, что она против нас воюет, и на девятый год вот так раскрыть все карты и сказать: «Да, я против вас воюю». А зачем тогда ты до этого 8 лет говорил, что ДНР это не вы, если сейчас собираешься открыто напасть?

И он это сделал! 4 утра, в мою дверь в общежитии стучит мой друг, а он любит просто меня побудить… Ну, мы же студенты, любим повеселиться, и я ему говорю: «Чувак, ну давай в этот раз ты меня не будешь?!». У меня был какой-то важный день в колледже. А он мне: «Чувак, началось!» – «Что началось?» – «Война!» Я начал смеяться. Сразу включил Ютуб, там Стерненко – реально началось. Мы сидим и смеемся – он что, дебил? Ну все – ему капец. Его санкциями обложат, и Россия в принципе остановится. Так и произошло, она сейчас полный изгой.

И началось. Начали писать разные мудаки, которые за Россию, типа: «Дима, как ты там? Ну ничего, потерпи немного, 2-3 дня и все закончится». В смысле, а что 2 дня? Они не дошли до Мариуполя – про Киев даже разговор не идет.

Проходит неделя, у нас еще есть связь, вокруг взрывы, но в Мариуполь еще не зашли. И я постоянно в соцсетях активно снимал Мариуполь на телефон, с украинскими флагами – «Россия не смогла. Она слабее, чем Украина, она не смогла зайти в Мариуполь за неделю. Она не может Киев взять за два дня, именно потому, что не может зайти даже в Мариуполь. Мариуполь в 20 км от Донецка. Она очень слаба. Она не сильная, не страшная».

Я пытался вести такую контрпропаганду. Что [Россия], наоборот, это посмешище, это жалкое зрелище – это то, чего боялись Штаты? Даже я думал, что она не настолько тупая, чтобы напасть. Но если нападет, то реально до Киева дойдет, зайдет, и потом начнутся какие-то переговоры. Но она это сделала и не смогла это сделать. Она просто всю жизнь пугала – у нее нет таких сил. Но какие раньше были стереотипы? Да, коррупция, но армия – армия у них сильная. Если бы у них не было сильной армии, они бы давно развалились. Так выявляется, что она на болтовне держалась.

Нет, я сейчас, конечно, не отрицаю – наш враг очень сильный, это понятно, и наши ВСУ делают просто неимоверную работу, мы реально на серьезе тягаемся со второй армией мира. Но какой бы она ни была, мы все равно просто воюем с большими силами и с ядерной страной. Грош цена их словам.

.

Простите мои ноги, но вас меньше всего жаль

Я выглядываю в окно – все люди бегут снимать наличку. Все банкоматы [отключились]… У меня такая проблема – у меня все было в телефоне, я даже потерял свои карточки. Банки, конечно же, не работали. Я не знаю, где мне взять наличку. Можно было через номер телефона, но новые современные банкоматы, где это можно было сделать, тоже отключились. И я искал магазин, где могу расплатиться карточкой. Наткнулся на магазин «Галя Балувана». Это сеть магазинов пельменных, и они делали свои пельмени. Там я отоварился на все деньги. У меня и денег-то особо не было, студент ведь, гривен 1000 оставалось, так я на все деньги накупил пельменей. Приблизительно неделю держался только на пельменях, но мне было в кайф, ведь я люблю пельмени.

Потом – пустые улицы. Каждый день становилось хуже и хуже, но ты в том азарте находишься, и не замечаешь этого. Начали постоянно мониторить Телеграмм-каналы по обстановке в Мариуполе. Стали следить за всем. Например, нужно сдать кровь для раненных военных. Прибегаю, а там уже огромная очередь из мариупольцев, которые сдают кровь для ВСУ.

До меня очередь так и не дошла. Меня отправили домой, потому что очень много крови сдали. Она быстро портится, говорят, приходите через три дня. Я возвращаюсь, и до меня очередь снова не доходит. Я так и не сдал кровь – дважды пытался, но не сдал.

Потом опа! Вводят комендантский час с шести вечера. Уже реально сложно найти магазины, не то, что карточкой расплатиться. Опа! Начинается какое-то мародерство. Люди просто начинают вскрывать магазины, брать еду, этим пользуются разные алкаши, начинают бухло там брать и т. д. Потом появляется полиция, которая начинает это контролировать – взял ты из этого магазина только еду или взял еще и алкоголь, а на фоне оно все ближе и ближе прилетает.

Потом оборвался свет, и ты думаешь, что это совсем депрессуха. А у меня комната (я жил на третьем этаже), по центру окно, сбоку кровать, стол письменный, на нем ноутбук (я там писал конспекты). Я беру кровать, ставлю на окно, вертикально, постель раскладываю возле дверей, и потом прикрываюсь столом – лег за ним. Только ноги было видно, но я думаю – со всего тела, простите мои ноги, но вас меньше всего жаль. Условно говоря, для жизни можно протез поставить, только если попадет не в голову.

Я уже сплю на полу, все трясется – свет опять дали. «О, та, все нормально!». Я тогда еще играл в Lego Mario SuperHero. Не знаю почему, но мне нужна была какая-то игра, которая бы мне настроение поднимала. Я просто играл в Лего-игры для детей.

Потом снова прилетает и мне стучат в дверь. Соседка говорит: «Все, Дима, идем на первый этаж. Мы все собираемся на первом этаже» – «Ни фига!» – «В смысле ни фига? Это же война!» – «Да какая война? Вы что, на приколе? Я в Донецке был в 2014 году, там тоже самое было, тоже прилетало, так же лежали в коридоре, нужно открыть рот, правило двух стен, это для меня не в новинку». Все равно она меня попросила, я спустился, а там тупо все наше общежитие. Все уже внизу, все стелют себе на полу матрасы… Снова выключили свет, потом исчезла вода и пропала связь.

.

Тебя начинает крыть шиза

Было начало марта, еще стоял снег, ночью прошел дождь, снег стал таять, и я просыпаюсь от звука ведер – люди начали собирать дождевую воду. Появилась у нас какая-то общая кухня. Теперь варили много пельменей. Мои пельмени давно растаяли в холодильнике. В целом было холодно, потому что общежитие без отопления, а холодильник еще немного сберегал холод, но он не работал, потому что не было электрики. Возможно, они даже испортились, но я этого не замечал. Я это как-то ел.

Потом приезжает однажды группа – где-то 14-20 людей. И это беженцы из села, которое полностью вдребезги уничтожено. И они теперь тоже с нами живут – мы им выделили второй этаж. Потом к нам приехали представители гуманитарных организаций, типа Красного креста, но не факт, что это именно они. Поставили нам большой кулер с питьевой водой литров на 50.

Все – теперь это пристанище, бомбоубежище, грубо говоря. Начались у нас дежурства. [Начали] Закрывать двери на замок. Выбегали на улицу, как в игре Fallout. Очереди в единственные открытые магазины – по пять часов. Стоишь, меняешься с другими друзьями, начинаешь общаться, знакомиться с людьми, потому что нет телефонов.

Я начал знакомиться с людьми из общежития, а там жили актеры нашего театра, которые сейчас с нами работают – Олена, Игорь, их сын Матвей. Мы познакомились с ними, а я раньше их как студент видел только на сцене.

В общежитии сформировались две команды – одни ходили и мародерили, а другие доедали свои запасы и говорили, что до этого опускаться они точно не будут. И начали спать – кто-то нож спрятал под подушкой – чтобы не украли еду или тебя не придушили, потому что ты же против [мародерства]. А еще эти переселенцы – ты вообще не знаешь, кто эти люди… И тебя начинает крыть шиза. Кто это? Может он завтра тебя обокрадет, потом фиг найдешь. Ты же не знаешь этих людей.

.

Нафига тебе эта мука?

Деньги уже не имели значения – имела значение возможность их потратить. Мы стояли в очередях, и официально покупали еду. То есть мы не мародерили, а пытались все равно придерживаться правил. Если бы началась дикость, это закончилось бы очень плохо.

Уже такая дикуха происходит – я незаметно для себя сплю в коридоре на первом этаже, уже придерживаюсь правила двух стен. Стабильно прилетает рядом, сзади нас полностью выгорел панельный дом, перед нами тоже прилетает.

И вот 5 марта, и в ночь над нами пролетает самолет, так низко, и настолько стало страшно… Я подлетел и упал. Потом утром меня будит чувак, который был на курс меня старше, Андрей (он сейчас в Киеве), и говорит, что военные с громкоговорителем на машине объявили эвакуацию из Мариуполя – от Драмтеатра до Запорожья. То есть: «Собирайте все вещи и идите к Драмтеатру». Это точка, откуда едут до Запорожья.

У меня на тот момент там [в Мариуполе] была девушка. Сейчас это просто моя подруга, она сейчас в Германии. Слава богу, все хорошо. Она жила на окраине города и пешком это час, если быстро. Я понимаю – пипец, а я не могу без нее взять и поехать. Я сказал Андрею, чтобы он шел к Драмтеатру, а я с девушкой подойду позже.

Я побежал за ней – я реально бежал под обстрелами. Уже реально небезопасно было передвигаться по городу.

Я ее встретил, она стояла в какой-то очереди в магазин. Там магазин какой-то закрывался, раздавали муку. Она стоит вся белая в муке: «На фига тебе эта мука?» А она сама не знает, на фига она ей. Я забрал ее и ее маму.

.

Ты в таком состоянии, как персонаж, полностью уверен в своих действиях

И вот мы приходим к Драмтеатру. У меня есть видеосообщение в Телеграмме – это то, что я успел отправить маме и всем друзьям в Телеграмме, а потом все выключилось:

«У нас в Мариуполе полный капец. Абсолютно центр горит полностью, Порт-сити, метро, микрорайон возле Порт-сити. Дима сегодня забрал нас с 23-го [района], мы бежали, над нами летали снаряды, над нами летало все», – объясняет Лиза в видеосообщеним. «Але мы не униваемо, и Росii буде пизда, и ми обовʼязково переможемо!», – вмешивается Дмитро. «А сейчас мы в убежище в Драме, будем ждать коридор», –продолжает Лиза. «Оркам пизда, слава Україні!», – добавляет Дмитро.

Она сказала – это очень важно, что мы в убежище в Драме, будем ожидать коридор. То есть это не просто: «О, выглядит безопасно», никто не думал, что Драмтеатр это безопасно. Мы не дебилы, мы просто ждали автобусы, вот эта была единственная причина – это сердце города и известнейшая точка в городе. Конечно, если начнется эвакуация, то все начнется с драмтеатра, поэтому мы были там.

С 5 марта по 16-ое мы там жили, и каждый день я им обещал, что мы завтра поедем. Я им это обещал, а они все больше углублялись в депрессию. Я уже сам не верил, конечно, но я обещал, потому что я взял на себя ответственность – я их туда привел. Ее мама постоянно говорила: «Давай вернемся назад в квартиру». Она была в сильном стрессе, и реально не осознавала.

Ну, если посмотреть на меня, я тоже не совсем адекватно реагирую, я говорю – это был адреналин. Я пытаюсь быть позитивным, когда там реально ад. Сейчас, когда отошел от этого, смотрю на это все, и меня аж паническая атака накрывает, а тогда я был постоянно в этом состоянии.

Это как актер, который вышел на сцену, а потом со стороны на себя смотришь и удивляешься – ни фига себе, я что реально это делал? Ты в таком состоянии, как персонаж, полностью уверен в своих действиях, и там было точно так же.

Там не было здания, оно было как будто из людей построено. Ни стен, ни пола – только люди. Как будто это сюрреалистичный сон – я ходил по людям, они уже живут на полу. Они уже ничего не искали, они тупо там живут. Стены в людях, дети плачут, кашляют, коронавирус – вообще по фигу. Я столько людей, наверное, в жизни никогда не видел.

Возникали споры между людьми. Они бились за уголок. «У меня четверо детей!» – «А у меня трое, но один младенец!». Они бились не за кабинет, а за просто уголочек у стены, где меньше окон.

Мы зашли в подвал, там все было занято. Потом мы нашли уголок, который был забит металлоломом. Мы просто оттащили его где-то за полдня и теперь это наш уголок. Нашли макулатуру – какой-то советский архив. Накидали оттуда бумаги, и спали на ней, чтобы не прямо на цементном полу. Еда пока была та, что взяла мама [Лизы, моей подруги].

.

Нас спасали только чипсы

Раз не «приехал коридор», я говорю, все нормально, мы поедем. Еще раз не «приехал», ну, я выхожу на улицу, что-то искать. Военные наши вскрывали магазины, и можно было взять остатки, но там была такая давка – света ни у кого нет, ты тупо только на звук ориентируешься. В супермаркете, где много стеклянных бутылок, где реально небезопасно, пол в чем-то разлитом, разбитом стекле, ты ориентируешься только по звуку, и не видишь ничего, там темнота везде, потому что никто не может посветить. Со свечкой ты там не походишь, а фонариков нет. Ты просто помнишь, где что лежит, когда ты тут был еще до войны. Ага, тут чипсы, 100% тут чипсы. Хоп, взял.

Мы распределяли обязанности. Например, сегодня я иду искать что-то поесть, а мама Лизы ищет по театру место, где генераторы, чтобы зарядить хотя бы до 2 процентов телефон. Лиза должна была отстоять в очереди, получить то, что раздавали волонтеры в Драмтеатре. Например, на завтрак выдавали по печенью и кипяток. Если у тебя есть чайный пакет, то можно было туда мокнуть. Потом на обед давали бульон. И это реально бульон. Это называлось супом, но на такое количество людей, это просто вода. И это уже нормально. Ну и если есть ужин, то это то же самое, что и на завтрак.

Так проходили дни. Ты не купаешься вообще, не бреешься. Умывались мы и зубы чистили в туалетах, там набирали воду из пожарных запасов. Она была горькая, ее пить было нельзя, но прополоскать рот после зубной пасты было можно.

Вот так мы жили до 16-го. Все хуже и хуже, голод подпирал, запасы заканчивались. Нас спасали только чипсы тем, что они могли сохраняться в открытом виде и они не становились настолько противными, чтобы их нельзя было есть. Это в принципе консервы – и они калорийные.

Потом, когда были в Ужгороде, мы ставили спектакль на основе наших историй. И была история, это и есть описание всего моего существования в том состоянии. Это можно считать черным юмором. Я рассказываю не чью-то историю, а свою, и я сам до конца ее не осознаю, потому что бессознательное блокирует это.

.

Какой нах*й пакет?!

Это было 6 марта, второй день в театре. Я успокаивал Лизу: «Давай прогуляемся по Мариуполю, поищем еду, посмотрим, что за обстановка». Потому что нужно общаться с людьми, чтобы ты полностью не съехал с катушек. И мы выходим и идем. Услышали, что супермаркет рядом с Драмтеатром закрывается и распродает последнюю еду, и там можно было купить хлеба! Мы идем, стоим в очереди, и я слышу, что по сарафанному радио доходит фраза: «Военные вскрыли ЦУМ, и пускают туда людей набрать еды». Я говорю: «Лиза, оставайся в этой очереди, а я пойду и проверю, так это или нет».

Так выяснилось, что военные пускали людей, и там та темнота, про которую я говорил ранее. Я захожу, понимаю, что там хаос. Люди между собой бьются, кричат, ругаются. У кого-то еще фонарики есть, у кого-то нет. Я вижу, что там могут убить за еду. Я понимаю, что если сейчас меня пырнут, моя мама меня фиг найдет, папа тоже. Даже Лиза – моя девушка, она тоже не найдет.

Тогда я взял две пачки чипсов и йогурты, просроченные всего на один день! Я так радовался, это же кайф!

Я возвращаюсь в очередь к Лизе и хвастаюсь ей: «Глянь, что у меня есть, я раздобыл чипсы, а прикинь, мы только стали в очередь, и когда очередь дойдет, мы купим хлеба! Ну чего ты плачешь? А завтра поедем! Мы поедем, в Запорожье приедем, у нас еще останутся остатки!»

И это все услышали в очереди, и налетают на меня, как коршуны: «Где ты взял?» – «В ЦУМе?» И бабка орет: «В какому ЦУМе?» – «Ну там, военные пускают». – «Так там же ни фига нема». Она просто выхватывает у меня одну пачку чипсов и убегает: «Ну дай хоть чипсов!». А я стою и думаю, бежать за ней или нет. Думаю, побегу в Драмтеатр, занесу это все, потому что растащат.

Оставил Лизе просроченные йогурты, мы их потом в очереди выпили, забегаю в Драмтеатр, а там сидит мама Лизы в нашем подвале, в уголке, и плачет – это дефолтное состояние плакать в это время, а я такой как Спанч-Боб бегаю и постоянно их подбадриваю, как в видеосообщении. Я беру и говорю: «Ну чего вы грустите, гляньте сколько чипсов!» И она реально так обрадовалась, пипец: «А мне волонтеры дали кусочек сыру!». И показывает вот такую фигню, маленький кубик. Выглядит как пармезан, но на деле сырный продукт. Говорю: «Тсс! Спрячьте его, пока какая-то безумная бабка у вас его не выхватила, как у меня чипсы, и мы все вечером поедим!».

В общем, я возвращаюсь назад в очередь к Лизе. Очередь вообще не продвигается. Ну хорошо, стоим, я рассказываю про сыр, и она говорит: «Дим, тут такая штука – нам нужен пакет, мы должны в чем-то понести продукты, мы же не понесем их в руках. Вернись назад в Драмтеатр, пусть она тебе даст пакетик». – «Но как? Почему ты не сказала об этом раньше?» – «А как, я что тебе позвоню или что?» А там реально метров 400 бежать.

Ну хорошо, я побежал за пакетом. На половине дороги слышу самолет, а у нас вместо воздушной тревоги – звук самолета. Жжжж… Куда бежать? В сторону Драмтеатра или назад к Лизе? Может бомба на них сейчас упадет?

И я слышу, как в фильме, свист бомбы. Я за эти мгновения, пока она летела, успел упасть на пол, встаю, начинаю молиться – не знаю, откуда я знаю молитвы. Успел со всеми попрощаться… Ба-бах! А я живой.

Я встаю, вижу дым в стороне Драмтеатра, и мне видно, что дым где-то между ЦУМом и Драмтеатром. Ага, хорошо, значит не в Лизу.

Я прибегаю в Драмтеатр за пакетом, и мне на встречу прилетает мама Лизы. Ее трясет, она кричит: «Где Лиза?! Что ты тут делаешь? Почему ты ее оставил?». – «Я пришел за пакетом». – «Какой нах*й пакет?!».

Прибегают волонтеры – она на весь Драмтеатр кричала. Все заткнулись, слушали ее. Волонтеры начинают ее от меня отрывать. Ее всю трясет, потом ее откачивали транквилизаторами медсестры. А я думаю: «Блин, я не знаю, я просто пришел за пакетом. Я сам в шоке».

Волонтеры спрашивают: «Что случилось?». – «Я не знаю, я просто пришел за пакетом». А они говорят: «А что, ты был с Лизой? Где Лиза? Где твоя девушка?». Я уже реально обосрался, я не знаю, что с ней.

.

У тебя пакет есть?

Мы вместе с волонтерами бежим вместе в ту очередь, а там вообще – расстояние 400 метров, но там другая реальность, спокойствие полное, фэншуй. Я прибегаю, она стоит спокойно: «О, Дима, а где пакет?». – «Лиза, какой нах*й пакет? Меня чуть не убила, во-первых, бомба, а, во-вторых, твоя мама! Там просто паника!». – «А чего паника? Ну я слышала, где-то что-то бахнуло…». Говорю волонтерам: «Забирайте Лизу на фиг до ее мамы, пока та вообще не тронулась, а я эту очередь достою сам без пакета. Как-то справлюсь».

Стою, очередь доходит до меня. Говорить нужно очень быстро, потому что позади меня очень много людей, и все они достаточно злы, и обстрелы и прилетает где-то рядом. Я просто говорю: «Так, дайте мне, пожалуйста, чего-то сладкого (дали две шоколадки), дайте сигарет (и она дает мне шесть пачек сигарет), и, главное, хлеба (она дает одну буханку). А можно еще одну?». Достаю паспорт Лизы, и говорю: «Вот я, а это девушка, она тоже была в очереди. Она просто не выдержала и ушла, но я для нее беру вторую буханку». И по паспорту она мне дает еще одну буханку хлеба. Чтобы было понятно – это крошечные буханки. Черного. Бородинского.

«Фух, спасибо!». И весь прикол в том, что она говорит: «А как ты это все понесешь? У тебя пакет есть?» – «Вы что, продаете пакеты?». – «Конечно. 100 гривен». Это пипец дорогая цена для пакета. Пакет стоит 50 копеек… Я просто истеричным смехом говорю: «Беру!». И вот я взял две буханки хлеба, шесть пачек сигарет и две шоколадки и еще пакет в придачу, и все это мне вышло в 800 гривен. Ну это ничего.

Я возвращаюсь туда радостный. Конечно, мне вставили за этот пакет, но они же сами хотели пакет, в чем проблема? Потом мы шутили, что этот пакет сохраним, в рамку поставим, когда выберемся.

.

Вот как бы ты хотела умереть?

Доходило до того, что нельзя было выходить из Драмтеатра. Оно все ближе и ближе. Реально смерть приближалась. Прилетело ночью в этот ЦУМ, его на хрен разбомбило. Уже так сильно слышно – она просто за нами эта смерть бегала. Ты понимаешь, что на тебе такая ответственность, а им говоришь: «Все будет нормально». Я спрашиваю Лизу: «Вот как бы ты хотела умереть?». – «Конечно от прямого попадания». То есть вариант от старости не рассматривается – конечно от прямого попадания, чтобы не от угарного газа, чтобы не от мук. Я отвечаю: «Да, было бы круто от прямого попадания. Чтобы сразу – оп, и все». И потом, в ту же минуту: «Ну хорошо, но этого не будет, приедет же автобус…». А там не то что автобуса, уже дорог нет, по которым автобус может приехать. Там просто… Это как в фильмах, реально города нет, и стоит один Драмтеатр посреди хаоса.

И ты просто понимаешь – это вопрос времени. Но, с другой стороны, смотришь сколько людей [вокруг] – ну как может сюда прилететь?

И вот 15 марта половина всего Драмтеатра выезжает своими силами на Бердянск. Все, у кого были машины, выезжают. Они сами организовались. Взяли куртку Красного креста, привязали на капот первой машины, везде понаклеили листочки с надписью «Дети», и поехали на свой страх и риск через российские блокпосты. Я попросился к паре водителей, но они, конечно, сказали, что у них занято, а сам думаю – а куда ехать? Бердянск оккупирован, мне с донецкой пропиской куда ехать?

Выезжающим кто-то по телефону рассказал про безопасный маршрут. У нас ловила связь возле церкви [неподалеку]. Но потом она пропала и там. Ее просто тупо глушили россияне и постоянно пускали дезинформацию, типа все, Одесса оккупирована, Харьков наш, вам нет смысла устраивать сопротивление, вся Украина – все. Ты реально думаешь, да ну, не может быть. Но потом возникает мысль, что «я не знаю, я десять дней в полном вакууме».

15-го все поехали, и ты видишь, вдвое меньше людей стало, а потом оп – и в Драмтеатре так же, как и было до этого, а это потому что с третьего и четвертого спустились люди на первый и второй, и ты понимаешь… Ё-моё, так они были даже на третьем этаже! [Из-за этого ощущение, что] Ничего не поменялось – такая же очередь… так же много людей.

Я встречаю Веру Федоровну – она была моей преподавательницей по вокалу. Я так был ей рад! Она меня спрашивает: «Ну что, Дим, ты тут до последнего?». – «Ну да». И она тоже из Донецка. Мы так посмотрели и мне стало… Я так… ну, я правда очень рад, что эта встреча состоялась, и меня лично эта встреча очень подбодрила. Там вообще, когда какого угодно знакомого встречаешь, радуешься этому, как будто это родной брат.

Утро 16-го марта Лиза говорит: «А давай доедим ту рыбу, которую мы оставили…». А она ненавидит рыбу. Я еще так удивился… «Хорошо, давай, но давай сначала умоемся.» А чтобы помыться, нужно подняться из подвала на первый этаж.

Если бы мы поднялись, мы бы погибли, потому что именно через минуту упала бомба.

Если бы я только начал подниматься, я бы погиб.

Если бы я решил за полчаса пойти на улицу заварить чай, я бы погиб.

Если бы я хоть что-то сделал, кроме того, что я сделал, я бы погиб.

То есть из десяти вариантов, только один был не погибнуть. Все оставшиеся девять – это смерть. Это не то, что выиграть миллион долларов в лотерею. Это выиграть второе рождение, выиграть жизнь. Один неверный шаг – и тебя не существует.

Мы сидим… Эта бомба, она упала так: «Бах!» И такой грохот начался… Все трясло, как будто поезд едет по плохому пути. Мы так с Лизой смотрим друг на друга в ступоре. Такая пыль… У нас на Донбассе шахты, и там когда спускаешься в шахту, вытягиваешь руку и не видишь пальцы из-за пыли. И тут то же самое. И это в подвале – в подвале редко что слышно было. Ты слышишь, как оно усиливается и усиливается… Нас что, очередью «градов» закидали? Потом, как оказалось, это просто сыпалось здание Драмтеатра. Это груда здания с людьми… Мы смотрим, и вокруг нас пробегают люди, и кто-то кричит: «Все! Театра нет!». Я это слышу, и тут первое что я вспомнил, это то, что мы задохнемся от угарного газа. Нас завалило. Это просто как заживо быть похороненным – мы больше всего этого боялись.

.

Я стою в костюме Человека-паука, но я ни хера не супергерой

Я ничего не говорю, выбегаю без вещей, просто посмотреть на выход. Выглядываю – лучи солнца, и люди выходят… Фух! Возвращаюсь назад, мы собираем вещи. Взяли только документы. Они были в сумке с ноутбуком (у меня ноутбук, который пережил войну, блин). Мы берем сумку для ноутбука, у меня пижама Человека-паука, и я в этом костюме и выбежал. Руки в рыбе, мы выбегаем, выходим через боковой выход. Я вижу пол, слышу на фоне, что там люди кричат, и я думаю, я сейчас повернусь, и неужели я не увижу там огроменное здание Драмтеатра? Я поворачиваюсь, а там гора, просто кирпичи… И люди кричат из тех завалов, что они живы, что их что-то придавило, они еще тут.

Кто-то потерял родителей, кто-то потерял, наоборот, ребенка. Кто-то пытается разгребать завалы, а это невозможно – они тонны весят. Я на это смотрю, а самолет никуда не делся, он дальше летит, будто смотрит, что он натворил.

Вокруг столько людей бегает, какие-то единичные машины проезжали мимо, люди просто как зомби на эти машины кидались, на скорости, тупо чтобы просто хоть куда-то выбраться.

Я стою в костюме Человека-паука, но я ни хера не супергерой. Лиза стоит рядом и спрашивает: «Дим, что делаем дальше?». – «А я не знаю, что мы делаем дальше». Я не могу уже сказать: «Завтра мы поедем». Все, финиш! Нет ни одного здания в Мариуполе, куда мы могли бы пойти. Все, Мариуполя нет. Он уничтожен.

Ты понимаешь в такой момент, что ты просто заново родился. Это настолько невозможно – почему я живой? Я уверен, что те люди, с которыми я в очереди разговаривал, скорее всего, погибли. Много людей, может, были гораздо достойнее, чем я. Сколько волонтеров погибло, которые кормили. Они в первую очередь погибли. Они на улице стояли и готовили для всех еду в большом котле. А мама моя, что сейчас делает? На меня сейчас бомба упала, а она… она уже думала, что я мертвый.

Мы побежали сразу куда-то. Бежим по Мариуполю, а там весь Мариуполь разрушен. Весь! Возле Филармонии стоял бусик, в него залетает Лиза и ее мама, и они начинают ехать. А я думаю: «Я, что, один остаюсь полностью?». Они этого водителя просят, чтобы он остановился, потому что, типа, я их родственник, мы одна семья. Он остановился, я сел на руки мужику. Едем и это такое счастье, просто потому что мы живы, мы едем. Такой ужас происходит, пока мы едем, но я был такой радостный… Это состояние… Ты сомневаешься в том, реально ли это все. Просто сомнения… уже по хер на все.

Нас высадили на трассе возле села Мелекино (километров 20 юго-западнее Мариуполя). Оно оккупировано, но там не стреляют. Над нами летают российские самолеты, они все на Мариуполь, а мы идем и просто счастливые. Останавливается попутка, на меня смотрят: «Чувак, ты что в костюме Человека-паука?». – «Да». – «Ну, садись, подвезу».

.

Я не могу здесь просто лажануть

В Мелекино появилась связь. Я звоню маме, и я просто благодарен Богу за то, что я ей сказал про театр первым, прежде, чем она это увидела в новостях, потому что то видеосообщение было последним, что я ей отправил, и она потом 16-го бы увидела такую новость.

Появился интернет, появилась связь, «Водафон». Оказывается, официально всем жителям Донетчины пополняли счет: «Мы рады, что вы живы! Мы вам пополнили счет, пожалуйста, свяжитесь с родственниками».

А Украина не то, что борется, она побеждает. Мы очень долго плакали от счастья. Мы сидели в оккупации, в любой момент кто-то мог подойти, а мы на улице, грязные, полуголые, но настолько были рады. Люди стали отходить на метр друг от друга, и все звоним родственникам.

Когда я позвонил маме, не смог даже слово сказать. Сразу начал плакать, и она тоже. Мы просто рыдаем и воем. Мама говорит: «Сколько тебе тысяч отправить? Десять? Двадцать?». – «Я не знаю, еще ничего не понятно, где я буду вообще».

Друзья все повыходили на связь: «Ты такой ад пережил…». Меня просят что-то сказать, а я не могу, начинаю плакать. Я все еще «там».

В Мелекино люди нашли какую-то робу, чтобы я мог надеть на костюм Человека-паука, помогли немного, накормили. Мы узнали маршрут. Из Мариуполя нужно двигаться не в Мелекино, а в Мангуш (километров 20 севернее Мелекино), дальше в Бердянск, а потом в Запорожье. В Мангуше мы вскрыли дом, но его хозяева нам разрешили. Они были где-то в Германии и сказали: «Вы его вскройте, если будете за ним следить». Там мы видели все эти «грады», которые обстреливают Мариуполь. То есть рядом со мной стоит «орк», который пускает все это на Мариуполь.

В Бердянске мы жили в школе. Там мы записались, наконец-то, на коридор, который планировали открыть из Мариуполя, но открыли из Бердянска. Жили там несколько дней. Несколько дней здесь, несколько дней там. Мы так и не дождались коридора, и сами выехали из города, и, оказалось, что все эти автобусы «орки» не пускали в город. Они стояли несколько дней, и ждали хотя бы одного человека, чтобы поехать, но никто этого не знал. Пошел слух, и все выбежали из Бердянска и сели уже не по очереди, как мы записывались, а просто кто как поместился. И все – мы едем на Запорожье…

Когда мы ехали в Запорожье, было где-то 20 блокпостов. И они так: ДНР, буряты, кадыровцы, россияне. ДНР – наибольшие мрази, предатели, которые знают географию Украины, и их волнует именно прописка. Это то, чего я боялся. Я свой паспорт порвал на фиг – у меня в нем была прописка [в Донецке], и показывал только заграничный. Там написано, что я просто гражданин Украины.

Мне пришлось раз 15 придумывать историю, почему у меня нет паспорта, и почему я коренной мариуполец. «А где родители?». – «А почему ты здесь?». – «Почему ты говоришь, что жил в общежитии?». То есть постоянно нужно было что-то придумать. Это такой стресс-тест. Он стоит с пулеметом, а ты думаешь: «Я уже столько прошел, я не могу здесь просто лажануть». А у меня на глазах просто высаживали мужчин.

Они просто издевались по полной. Проверяли по человеку, специально тянули время. Пока тот автобус проверяют, кто-то вышел на улицу на перекур, приходит военный и начинает стрелять в воздух: «А ну зашли назад в автобус! Варитесь в этой херне! Вы не имеете права подышать свежим воздухом!».

.

Я студент, я привык бесплатно играть

Когда выехали, это было такое [сильное] впечатление… Заходит наш украинский военный, а мы всем автобусом накинулись так… Мы его зацеловали, а он к этому привык… Это было такое счастье видеть этот флаг, видеть Запорожье.

Нас сразу накормили, поселили в детский сад и спросили: «Вы куда? На Львов или тут останетесь?». Там нас распределили, все было так хорошо организовано. Потом оказались во Львове, а после отправились в Калуш (километров 120 южнее Львова) к родственникам моей девушки. Они потом поехали в Польшу и Германию, а я поехал к своему деду в Коломыю (километров 200 южнее Львова).

Я начал работать на заводе в Коломыи. Мы делали тушенку для ВСУ в Мариуполе. Я тогда не понимал, как она попадет в Мариуполь, если город в окружении, а потом было видео, в котором на вертолете скидывали запасы на «Азовсталь», и там была та самая коломыйская тушенка. Потом на меня вышла [директорка Мариупольского драмтеатра] Людмила Леонидовна. Она обрадовалась, что мы живы, пригласила в Ужгород. Я там снова увидел Веру Федоровну, Олену, Игоря…

Меня Людмила Леонидовна спросила: «Дим, ты хочешь принять участие в проекте про Василия Стуса?». Даже не то, что работать в этом театре. Я не думал, что мне вообще за это заплатят. Я студент, я привык бесплатно играть. Я просто не смог отказать – именно я выжил, я вышел из руин этого театра.

Все мое обучение связано с этим театром, мой учитель сейчас воюет за этот театр. Я понимаю, я не имею права…

Я не мог просто так выжить, когда погибло 600 человек… Если столько человек погибло, а я нет, то я не погиб специально для этого предложения. Она спросила: «Ты не хочешь присоединиться до восстановления этого театра, из которого ты вышел?». Кто как не я должен его вернуть в Мариуполь? Ну, конечно, я не могу себе морально позволить ответить: «Да не, я лучше на заводе буду работать. Тут спокойно, с дедом». Это все было не для этого. Тогда моя жизнь все равно бы завершилась, потому что я именно для этого остался в живых.

Я, конечно, согласился. Тем более Стус – для меня это очень символично. Я топил за украинский язык на Донбассе. Я тоже из Донецка, я тоже украиноцентричный. Стус в Виннице родился, но сознательную жизнь провел на Донбассе. У меня тоже корни на западной Украине. После всех событий, которые пережил, как я не могу верить в символизм? Для меня сам факт моей жизни это символизм.

.

Наш театр я вижу на Донетчине 

Я сейчас живу только для того, чтобы обновить этот театр, вот и все. В принципе, я с ним словно подписал контракт. Не тот, который я подписал в кабинете Людмилы Леонидовны, когда устраивался на работу, а когда я выжил. Именно поэтому мне сохранили жизнь, это как долг. Именно поэтому прямо сейчас я тут, мы делаем уже шестую премьеру.

Неважно, зачем я пришел учиться на актера – может, искал себя, может, мне просто это нравилось. Все это происходило именно для этого момента «Х», который произошел, и теперь для меня все абсолютно понятно. Бам – и все по полочкам. Для чего я тут – что я делаю, в каких спектаклях я играю, с кем я иду по жизни. Для меня все логично, и я очень честный сам с собой.

Наш театр я вижу на Донетчине. Мы – единственный функционирующий украинский театр Донецкой области. После нашей победы, не факт, что мы остановимся в Мариуполе, может, и в центре Донецка. И было бы очень символично именно там сыграть спектакль «Крик нации». Единственное будущее нашего театра – оказаться дома. В принципе, как и мое личное будущее.

Я не виделся с родителями с 2020 года. Это уже четвертый год. Сначала из-за ковида, потом война. Хочу закрыть этот гештальт – хочу вернуть театр в Мариуполь. Точно так же как и пока не окажусь дома и не увижусь с родителями. Не то, что я хочу всю жизнь жить там, но я хочу просто прийти, увидеть своих родителей, обнять их, снять российский флаг со своей школы, повесить там украинский. Снести памятник Ленину, который в Донецке застоялся еще с 2014 года. И, конечно же, сыграть спектакль на Донетчине, в нашем театре, а дальше, может, у меня появится новая мечта в жизни.

Уже год прошел с тех пор, но я и по сей день не могу планировать больше, чем за неделю максимум. Мне проще ставить на то, что я буду делать завтра. У нас завтра прогон, репетиция, я даже не планирую через неделю, [когда] мы будем где-то в Германии. У меня завтра спектакль и нужно его показать качественно.

История из цикла «Мариупольская драма»