Михаил Каларашан15 февраля 1989 года, когда СССР официально вывел свои последние воинские части из Афганистана, Молдова – в то время одна из 15-ти братских республик – недосчиталась 301 из около 12.500 юношей, отправленных в зону боевых действий. Кроме того, четыре значились пропавшими без вести.
В настоящее время Молдова является независимым государством, а на ее территории проживают порядка 8.500 ветеранов войны в Афганистане. Эта цифра охватывает и проживающих в левобережье ветеранов, но все равно это лишь примерные данные, предупреждает председатель Союза ветеранов войны в Афганистане Михаил Мокану.
«Кто-то переехал в другую страну и уже не состоит у нас на учете, кого-то уже не стало. К концу 2020 года мы закончим перепись «афганцев» в Молдове и тогда у нас появится точная цифра», – пояснил Михай Мокану.
Проект «Oameni și Kilometri» («Люди и расстояния») предлагает вашему вниманию ретроспективу войны, продлившейся почти десятилетие. События представлены с точки зрения трех ветеранов и изложены сквозь призму 30-ти лет мира.
ВОЙНА ХАОСА: «Нас одели по «парадке», красивенько, и в машинах поехали из Самбатхей в город Дебрецен. Там хаос какой-то. Из всей Венгрии привозили солдат, сержантов, офицеров… Как будто стадо баранов – никто не знает, куда идти».
ЗАСЕКРЕЧЕННАЯ ВОЙНА: «Родители не знали, где я. Письма шли из полевой почты, а это могла быть и Германия, и Чехословакия… Они не знали, но догадывались. Потому что уже пошли гробы и появились вопросы».
ВОЙНА МЕДИЦИНСКИХ ЭКСПЕРИМЕНТОВ: «У нас госпиталь был из двух модулей. В одном были одни тифозники. Там полковник из Ленинграда писал диссертацию. У него каждый день выносили мертвых».
ВОЙНА ПРИКАЗОВ: «Сегодня некоторые считают, что мы герои. Конечно, мы выполняли приказ. Мы выполняли его, но то, что страдали те люди невиновные из-за нас… Они не виновны. Это очень все несправедливо. […]Я медали не ношу. Мне, конечно, выдают, как и всем. Гордится нечем».
«Ребята, мы на войну летим или куда? Пьем все!»
Иван Барбалат
Период прохождения воинской службы: 1983-1984 годы
Тип воинской части: противовоздушная оборона
Если в 1983 году зайти в самолет, пить водку с горла, бросать в проход бутылки, курить и потом драться, что за это будет? Ничего.
Нас в «учебке» было 3000 курсантов – самый сброд. Из трех тысяч каждого сотого отобрали и отправили в Афган. Нас привезли в аэропорт на военных машинах. Мы все побежали в магазины, нам никто ничего не сказал. На деньги, что были, купили вино и водку. Спрятали это в рюкзаки – нас никто не проверял. Мы сели в гражданский самолет «Харьков – Баку», взлетели.
Был один хохол (украинец), который начал пить. Ему стюардесса сделала замечание, а он крикнул: «Ребята, мы на войну летим или куда? Пьем все!». Все достали, что было, и начали пить.
Был один азербайджанец и один киргиз, остальные все европейцы – хохлы, молдаване, русские. Азербайджанец что-то сказал хохлу, тот его ударил – началась драка. Прям на борту – в задней части. Стюардесса плакала, но мы ее уже не слушали. Старший лейтенант, который летел с нами, забился в угол, боялся, что мы его тоже побьем. Пока не пришел пилот и не крикнул: «Ребята, можем разбиться!», мы не успокоились. Да, мы знали, что на войну летим, да, мы знали, что не все вернемся, но каждый надеялся, что он вернется. Успокоились.
И ничего нам за это не было! В советское время – в 1983 году.
Нас привезли в Ташкент, а потом на электричке в город Чирчик. Мы спускаемся, по деревянному мостику проходим речку, поднимаемся немного наверх. Там были сломанные бетонные ворота, охрана с автоматами. С южной стороны была стена высокая – метров 5.
Здесь была пересылка – сюда привозили из Союза все рода войск, а за стеной был госпиталь для тяжелораненых из Афгана. Поднялся на стену и видишь ребят без ног, без рук. Первые три дня слезы сами текли. Я не хотел плакать, но они текли. Потом следующие три дня просто смеялся. Без повода, без причины. Мне могли палец показать и я бы с этого смеялся.
Психологически там было очень тяжело – охрана как в тюрьме. Нас в Харькове пугали: «Плохо будете учиться, отправим на Землю Франца-Иосифа или в город Мары, куда воду на вертолете привозят». То есть для меня Мары и Земля Франца-Иосифа были самыми хреновыми местами для службы.
На третий день увидел, что три пацана на коленях плачут (вот такие слезы большие!) перед офицером, умоляют, просят, чтобы их отправили в Мары. Если самое хреновое место это Мары, а эти хотят туда, на коленях просят, то куда нас везут? В Ад.
Там постоянный отток был. 150 человек соберут – значит это для Афгана, 20-30 – где-то по месту. На шестой день вызвали меня. Я был номером 122. Надо быстро попрощаться и бежать в строй. Все, ты больше других ребят не увидишь. Я быстро попрощался, встал в строй, нас закрыли, поставили охрану с автоматами. В три часа ночи с охраной-автоматчиками на военных машинах привезли на военный аэродром. Самолет. Все.
Зимой 1983 года с конца декабря и до середины января бригада была практически в окружении. Патроны нам привозили самолетами. Мы заняли круговую оборону. «Духи» уже начали наглеть, обстреливали из крупнокалиберных пулеметов, обстреливали из минометов. 28 декабря ночью две «восьмерки» (Ми-8) хотели вылететь. Одну сбили прям над аэродромом. Госпиталь был прям у аэродрома.
14-го января подняли Шинданскую дивизию, они приехали и привезли нам все. В госпитале полковник с пистолетом в руках и два адъютанта рядом с ним заходили в каждую палату вместе с врачом. Полковник пистолет не опускал. Смотрели тех, кто выздоравливает, и забирали с собой.
Рядом со мной лежал парень – Леха из Днепропетровска. Он выздоравливает, а я еще «больной». Меня оставляет, а его в машину…На второй день утром сосед с другой стороны говорит: «Леху привезли». А я был молодой, еще не понимал: «Где?». Слышу ответ: «А в хирургии». Прихожу в хирургию – 16 трупов. За одну ночь… и Леха там. Их как с поля боя привезли, они так и лежали на этих носилках. Они были в тех позах, в которых умерли.
Врач пришел и говорит: «Ребята, помогите». Старший прапорщик из минометной батареи и лейтенант молодой ремни режут, рубят, привязывают – убитых ровно на стол ставили, потом обертывали целлофаном и отвозили. После этого пришел капитан из ГСМ с бутылкой водки, с куском хлеба на тарелке и говорит: «Ребята, выпейте по 100 грамм». Лейтенант выпил. У него руки в крови, у прапорщика тоже руки в крови. Взяли кусочек хлеба и пошли дальше.
Я ведь до этого ничего подобного не видел. Я только приехал, стрельбу слышал только издалека. Кроме того, когда ребята это делали, один писал на табличке фломастером, кто он такой (имеется в виду, кем был погибший), фотографировали и потом уже в целлофан завертывали. Были те, которые только пришли, молодые. У нас положено было носить в штанах гильзу с бумажкой, на которой фамилия, имя и отчество, группа крови. Среди этих убитых были те, кто только две недели назад пришли. Они еще месяц назад дома были.
Они только пришли, а их сразу в бой кинули. Они даже гильзу не успели поставить себе в карман. «Вертушка» с поля боя привезла их знакомых для опознания. А эти пацаны, смотрят, трясутся и, заикаясь, говорят, кто это был, потом их на «вертушке» обратно в бой.
Случилось так, что я заболел брюшным тифом, а что такое брюшной тиф? Двенадцатиперстная кишка надувается, лопается и человек умирает. При этом все сопровождается температурой. У меня две недели была температура под 40°. Ты не можешь есть – я сбросил 24 килограмма за месяц. То, что ешь, сразу идет назад. Все кости болят, не можешь ни спать, ни лежать, ни ходить. Ходишь, за стены держишься.
Мне сказали: «Хочешь жить – четыре раза в день приходи и получай полторы таблетки «Левомицетина». Для чего? Если не пришел, значит, они сразу отправляли за тобой, потому что ты сдох. По-другому сказать нельзя.
У нас госпиталь был из двух модулей. Я лежал в общем модуле – там лежали и с желтухой, и с тифом, и с малярией. Все до кучи. А был рядом с нами такой же – там были одни тифозники. Там полковник из Ленинграда писал диссертацию. У него каждый день выносили мертвых. Эксперименты он ставил на людях – это нормально было.
А я попал, слава богу, в общий модуль. Пришел за таблетками, значит живой. Не пришел, значит сдох. Одно время я жил с гепатитчиками в одной комнате. У меня только прошел тиф и я сразу пожелтел. А гепатит – просто водой лечили. Побольше пить и все. Мне уже в Союзе потом сказали, что это не лечение. А я как вылечился?
Как только немного начал приходить в себя, когда болел тифом, мне дали деньги и сказали: «Идешь ночью туда-то, там-там-там проходишь, заходишь в кишлак. Там магазин. На эти деньги покупаешь то, что нам нужно». Я взял и пошел. Пошел! Ночью. Один! Без оружия! В больничном халате. Вообще ничего не было – только деньги и все. Шел ночью. Вижу, кто-то идет. Спрятался, подождал, пошел дальше.
Магазины у них какие? Не двери как у нас, а просто тряпка висит на здании. Зашел, а у продавца округлились глаза, когда меня увидел. Я купюры ставлю на стол и показываю на то, что мне нужно. И он мне мешок дал – разные фрукты и прочее такое. Только дал мешок, сзади машина останавливается.
Он испугался и я немного испугался. Он меня раз спрятал за угол – за тряпку. Слышу, как продавец с людьми из машины на своем языке о чем-то болтают. Потом слышу, как завелась машина и уехала. Он мне потом жестами показывает: «Давай иди отсюда!». Я с мешком пошел. Прятался, но дошел до своих.
В госпитале постучал в окно, отдал им мешок и зашел через главную дверь. Самое главное, когда я постучал и они открыли мне окно, у них был такой вид… Они не ждали, что я вернусь. Они меня отправили, чтобы я не вернулся, а я вернулся. Полмешка мне дали! Я не мог понять, почему. Мне потом молдаване сказали, когда я сказал, что там был. Они мне сказали: «Ты что? Ты в рубашке родился! Туда по одному не ходят».
Человек – такой зверь, который ко всему привыкает. В 1984 году у нас на нашей точке появился телевизор. Все мы хотели обычной жизни и нам не хватало таких простых вещей, например, как раньше показывали программу с Юрием Николаевым «Утренняя звезда». В 1984 году по нам особенно бомбили, каждый день. А бомбардировка как идет? Эшелоном. Сначала далеко, потом все ближе и ближе. И мы уже приноровились, то есть, сначала видна вспышка, потом звук.
Скорость звука, грубо говоря, 200 метров в секунду. Значит, если сначала вспышка, а потом, через 3 секунды звук, значит в 600 метрах от нас. Доходило до того, что мы видели вспышку, понимали, что она в 800 метрах, и никак на это не реагировали – смотрели телевизор. Потом 600 метров, 400, и когда уже было 200 метров, мы прятались. Ждем, когда закончится, и дальше телевизор смотрим.
В конце службы меня просто хотели посадить в тюрьму. Просто так. Кто-то наговорил, а меня хотели посадить. Мы жили по законам военного времени. Если в Союзе статья предусматривала 2-3 года тюрьмы, то у нас – 8-10. Если в Союзе это 5-6, у нас – расстрел. Мне дали статью за то, что я хотел убить человека, но не убил. Я думал, что его убил, а он выжил. Что-то такое. Это статья расстрельная.
Один солдат просто знал мою фамилию и сказал, что это я. А я вообще был ни причем. Все шло против меня. У меня не было никакого алиби. Алиби, точнее говоря, у меня было, но это могли подтвердить только солдаты. Солдат никто не слушал. Когда мне командир объявил семь суток ареста и сказал: «Все, закрывайте его, пусть им занимается прокуратура», я ничего не мог сделать.
Когда вернулся в часть, командир ко мне обращался как к фашисту, потому что я хотел убить человека. Командир мне говорит: «Молдаван, я даю тебе последний шанс – очную ставку. Если на очной ставке не сможешь ничего сделать, я тебя посажу. И не просто посажу, я сделаю показной суд. Я тебя надолго закрою или вообще расстреляю».
И меня повезли на очную ставку. Командир лично повез. Приехали в госпиталь, а тот солдат, который на меня наговорил, лежал в хирургии. Подполковник попросил всех выйти и тот солдат начал рассказывать. Он так правдоподобно рассказывал, что нельзя было ему не поверить. О том, что было в тот день, командир от меня тысячу раз слышал. Я говорил, но он мне не верил. Я не знаю, что случилось, но, когда тот закончил, я не знал, как начать. Черт его знает, как в голове появилась одна сказка. Я начал рассказывать просто одну сказку, небылицу –не было этого, но это для того, чтобы на него надавить.
Меня спасло только то, что командир, знал, чем я занимался в тот день. Он краем глаза посмотрел на меня, понял, что я сказку рассказываю, и уперся в него глазами, а тот не ожидал такого рассказа. В течение двух минут тот солдат сказал: «Его не было, это я сам». У меня расстрельная статья, а он… Я не знаю… После того я начал верить в Бога, начал креститься. Командир, до этого называвший меня фашистом, сказал мне: «Иван, выйди, пожалуйста». Я того солдата больше не видел. Он больше не вернулся в часть.
Когда домой приехал, три дня со двора не выходил. Я по огороду только ходил. Открывал иногда калитку – было дико, что не стреляют. Последняя ночь была в Кандагаре. Утром встали, смеялись. А с чего смеялись? Нас так часто бомбили, что когда ночью нас стали бомбить (мы в палатках жили), кто-то включил свет и мы все выбежали. Никто ни одного звука не издал. Бомбежка прекратилась и без единого звука все легли спать. Кто-то выключил свет.
Утром смеялись: «Блин, хоть бы кто-то крикнул». Нас так часто бомбили, что для нас это было нормой. Это была последняя ночь в Кандагаре. С августа 1984 года нас каждый день бомбили. Ракеты китайские «земля-земля». Весело было. Правда, смеяться начали лет через десять.
«Я не вылезал из танка в это время»
Юрий Черный
Период прохождения воинской службы: 1980-1982 годы
Тип воинской части: танковые войска
Где-то в конце ноября был первый мой рейс. Мы поехали в 50 километрах от нашего батальона – там подорвался танк. Его разобрали и его нужно было притянуть. Остался один корпус, а ходовую и двигатели сняли на запчасти. Долго мы ехали через горы, я устал с непривычки – эти рычаги тяжелые, не руль крутить. Как в Т-34 – та же механика.
Вечером приехали, я посмотрел, что танк разобранный, в стороне БТР подорванный… Водитель роты обеспечения как-то раз поехал в дивизию в Кундуз. Это километров в 100 от нас. Они одни ехали без прикрытия, без сопровождения. Обычно БТР сопровождал машины. Это же все впервые было – не так еще в сознании солдат было, что тут стреляют и убивают. Их обстреляли, ранили водителя, но, обошлось без смертей. Когда они приехали, мы пришли, а там вся кабина была как решето обстреляна. Тогда уже осознание пришло, что тут – война.
Танкисты всегда шли в авангарде. Чувство, когда едешь в танке впереди колоны, и не знаешь, что впереди ждет, чувство неизвестности – самое плохое. Когда сопровождаешь колону из пункта «А» в пункт «Б», перед этим говорят: «Только обороты не сбрасывайте, не останавливайтесь ни в коем случае», потому что если остановился, то все – хана.
Было у нас в 1981 году такое. «Десант» переводили из Кундуза под Кабул и шла авторота с ними. Всего было 52 машины. 50 машин спалило из этих 52. Они ехали без прикрытия, без ничего – они же «десантники». Нас вызвали по тревоге. А это самое страшное, когда вызывают по тревоге, да еще ночью. Разгребаешь эти машины вправо, влево, чтобы прочистить дорогу, чтобы кто-то смог прорваться. Две машины осталось только.
Постоянно сталкивались с местными. Мы как-то стояли в Баглане, был обед и мы отдыхали. Колон не было, «выходной день». Что-то лепешек захотелось афганских. Видим, дедушка идет. Мы подозвали его, кое-как на пальцах пытались объяснить. У нас в экипаже был Рафик азербайджанец, он подошел к дедушке и начал ему что-то говорить. Он с ним проговорил минуту. Дедушка как-то понял, что мы хотим лепешек, и ушел. Мы дали ему денежку и ждем. Его все нет. Как мы его найдем? Мы же за ним не погонимся. Уже разочаровались. Что будет, то будет. Подбегает мальчуган, маленький, лет 10, что-то по-своему сказал, и дал лепешки.
В кишлаках местные более доброжелательные, а так, в основном, ухо востро. В селении они не тронут, но только ты за село вышел, все, это уже Харан. Мы в этом селении были и даже ходили в гости к афганским коммунистам – они нас приглашали на плов. Был какой-то большущий их праздник и они нас позвали к себе. Тихо, мирно, без оружия. В кишлаках они гостеприимные, а только за кишлак, уже все – ты враг. Даже если это «свои коммунисты».
Самый яркий случай – мы брали склад «душманов». Рано утром к нам на позицию у базы подъехал танк: «Мы вас сменяем, а вы едете на операцию». К тому моменту я уже два года отслужил, и скоро «дембель», но, приказ есть приказ. Мы заехали в ущелье, разведка впереди шла, пехота по горам. Там же началась стрельба, дым, а мы на танках и БТР-ах по сухому руслу реки. Через какое-то время один БТР подорвался, потом танк подорвался – все было заминировано. Мы подъехали к каньону.
Это две отвесные скалы высотой метров в сто и шириной метров тридцать. В этих скалах были пробиты пещеры – в них казармы, кухня, склады. Два дня не могли зайти в тот каньон. Авиация пробиться не может – слишком узко для них, и пехота не может, потому что все заминировано. На второй день только к обеду мы туда зашли. Там столько оружия… Много наших погибло. В основном «смертники» были пехотинцы.
На обратном пути я подорвался. Наш танк последним выходил. Мы прикрывали весь отход колоны. Впереди нас танк заглох. Чтобы разъехаться, нужно было с одного края проехать. А рядом пехота… Мы только поравнялись и как бухнуло. Это была мина.
Удар пришелся под «закидным» (человек, который заряжает). Сзади шел офицер, впереди тоже шел офицер, показывал дорогу, а на соседнем танке ребята повылазили наружу. Контузило многих, но никто не погиб. Даже испугаться не успел – шок был. Сперва не понял, подумал, что нас обстреливают.
Повезло, что я резко остановился и не «разулся» (имеется в виду, не упустил гусеницу). Начали у соседних танков брать запчасти. Вернулись своим ходом, но ближе к полуночи. Усталые, голодные… И это под самый «дембель».
Я не вылезал из танка в это время. Обычно самое страшное это вначале и в конце, а в середине после года службы бесшабашно себя вели. Остановка – все повылезали, интересно же. А перед домом – все по команде. Я лучше посижу внутри – хочется домой.
Был у меня случай, когда на пределе сконцентрировал все свое внимание, потому что оказался между жизнью и смертью. Мы возвращались после операции и у меня танк сломался. До этого при ремонте я неправильно поставил коробку передач – нарушил центровку.
Муфта вылетала и танк останавливался. Это случилось на перевале и офицер нам сказал следующее: «Вы тут остаетесь с афганцами (войсками ДРА), а утром мы вас заберем». Там был небольшой пост – человек 5 или 6 афганцев. И они уехали, а мы остались одни с этими афганцами. Мы сели и начали думать: «Ребята, что будем делать? С этими афганцами – кто они такие? Придут «душманы», нас тут всех покошат». Я говорю «закидному»: «На «монтажку» тебе.
Открываем трансмиссию, ты садишься сзади и смотришь. Как только муфта вылетела, я останавливаюсь, глушу мотор, ты ставишь муфту обратно и едем дальше. Все согласны?». Согласились все. И так мы ехали через кишлаки. Сами ехали. И коробка открытая, а «закидной» наверху. Мы приехали ночью, все в шоке. Вот так и приехали. Когда жить захочешь, концентрируешь ум сразу. «Мы вас утром заберем» – если это утро вообще наступит. Там перевал, кишлаки. Стреляй, не стреляй, никто не успеет прийти на помощь. Экипаж всего 4 человека. Танк спалить – это плевое дело.
Интересно было и необычно. День на день не похож. И экстрим был, и веселились, и праздники справляли. Я помню первый Новый Год – провожали 80-ый и встречали 81-й. Все с автоматами, накрыли стол в палатке. Как обычно, тушенка, картошка, соленья – что было. У каждого автомат, а в каждом автомате «трассеры». И тут 00:00, все повылазили на улицу.
Это неописуемо, даже трудно рассказать. Это только увидеть надо. Это не только мы, это весь полк – 3000 человек. И все 3000 человек… Там такой салют, такие фейерверки, такие спирали!.. Тысячи, сотни тысяч патронов выпускали, гул стоял неимоверный. Этот новый год я запомнил на всю жизнь.
Родители не знали, где я. Все было очень засекречено. Письма шли из полевой почты, а это могла быть и Германия, и Чехословакия… Они не знали, но догадывались. Я писал: «Служба нормально. Если долго письма нет, я в командировке». Туманно все было. Письмо в Молдову шло месяц и обратно в Афганистан тоже месяц. Им кто-то сказал… Потому что уже пошли гробы и появились вопросы. Так они и узнали.
Домой возвращался очень долго – через весь Казахстан, Узбекистан, потом пол-России, пересадка в Волгограде, потом пересадка в Киеве. Неделю в дороге. Приехал в 12 ночи в Кишинев к брату, а адреса его я не знал. Он сменил квартиру. Знал, где живет его теща. Ночью приехал к ней. Стучу в дверь: «Кто там? – Это Юра с армии!».
Я быстро в ванную. Ванна была черной после меня. И потом сразу от души поел настоящей, домашней еды. В Афгане все консервы-консервы-консервы. Выспался.
А потом уже все пошло по плану. Пошла нормальная жизнь как обычно. Первое время было такое: спишь и резко просыпаешься: «Где я? Что я? Ааа, уже дома. Все! Расслабься! Все хорошо, все нормально».
Конечно, вспоминается всегда хорошее, плохое забывается. Мне кажется, так и нужно. Как с этим потом жить? Зачем держать весь негатив? Негатива, конечно, много было. Всего не расскажешь. Самое тяжелое, когда убивают твоих близких товарищей. Когда сидели вместе, праздновали что-то, а завтра их убили, и их уже нет. Идешь на опознание: «Вот это Володя, а это Ваня».
И каждый стоит, смотрит на них, и думает о своем. Кто как с этим справлялся. Кто-то держал в себе. Лично я, мне трудно сказать, пытался анализировать. С болью конечно. Как смерть воспринимать? Смерть есть смерть, ничего тут не поделаешь.
«Когда это закончится, елки-палки»
Григорий Наку
Период прохождения воинской службы: 1979-1981годы
Тип воинской части: минометная батарея (оркестр)
Для меня армия началась на Украине. Меня призвали в мае 1979. Я был в «учебке» в городе Николаеве, там закончил сержантскую школу. Проучился там полгода. Тогда никто не знал, что в Афганистане будет война. Там нас готовили для службы на Кубе. Была особая школа и все такое, но, случилось так, что были тогда хитрости. Кто-то схитрил и вместо меня на Кубу поехал другой, а меня отправили в Венгрию.
В Венгрии я был недолго. Мне там дали отделение в пехоте. Там я пробыл всего-то полтора месяца. Мы ехали на ночное стрельбище – это было на полигоне недалеко от города Сомбатхей. Мы поехали на машинах туда. Только доехали, часов в 11 вечера нам сообщают, что в полку тревога. Конечно, мы все были напряжены. Если тревога в полку, значит, началась война? Приезжаем обратно.
В свое подразделение, где мы служили, не попали. Мы попали сразу в баню. Там нас раздели догола, мы помылись. Там была комиссия из 15-ти офицеров. Каждый солдат, сержант, или кто он там, подходит к ним, а они снизу доверху смотрят изучают состояние здоровья и спрашивают: «Болит что-то? На что-то жалуетесь?». Даже если жаловались, все равно объявляли, что годен. Если кто-то болел, ему отвечали: «Там тебя будут лечить». В Советском Союзе никто не говорил об Афганистане.
При выходе из бани нас ждал коптерщик. Нам дали один вещмешок сигарет, другой вещмешок мыла, следующий вещмешок – нижнее белье: летнее, зимнее. Нас одели по «парадке», красивенько, и в машинах поехали из Самбатхей в город Дебрецен. Там хаос какой-то. Из всей Венгрии привозили солдат, сержантов, офицеров… Из нашей пехотной роты оставили только командира роты и шофера БТР-ов.
Здесь же начали формировать подразделения, которые должны быть в Афганистане. Как будто стадо баранов – никто не знает, куда идти. Плохо организованна работа с кадрами. Их не интересовало, кем ты был по специальности, и сможешь ли дальше вести эту службу. Ладно, мы не знали, но они-то знали, куда мы идем. На войну!
Один командир меня спросил: «Ты откуда? С Украины? Хорошо владеешь русским языком. А по национальности? Молдаванин? Это, значит, ко мне!». И он сообщает мне: «Ты будешь в минометной батарее». Я вообще не знаю, что это за орудие и что за батарея. Я не знал, я не был готов. Он мне ответил: «Мы тебя научим».
И собирается личный состав дальше. Я – командир. Наводчика тоже взяли, который ничего не знает. Если посмотреть на миномет, то у него ствол в одну сторону, а прицел в другую сторону. Как из него стрелять? И вот я попадаю в минометную батарею.
Нас опять посадили в машины, поехали в аэропорт Музыковешт (Мезёкёвешд – прим. ред.). Культурно посадили в самолет Ту-154. Стюардессы красивые, накормили нас. Полет был длинноватый. Мы летели из Венгрии до Самарканда. Где Самарканд и где Венгрия? Это очень далеко.
Мы уже вышли из самолета, посадили на поезд в Термез. Это граница с Афганистаном. В пустыне дали нам палатки и началась наша служба. Мы прям в парадной форме разделись и на песок ложимся. Ребята фуражки разбросали по пустыне – они так крутились-крутились как перекати поле. Мы потеряли надежду, что вернемся домой. Примерно мы уже знали, что там творится.
Нам пригоняли поезда и мы разгружали вагоны – танки, пушки, машины, снаряды. Прям с платформы с поезда получаю свою машину – Газ 66, новая-новая. Вместе с водителем. Водитель заправляет машину, а нам, командирам, дальше идти и получать оружие – автоматы-пистолеты. Получать мины на втором складе, а на третьем мы получили миномет. Я уже отвечаю за все вот это.
Сформировалась колона и мы поехали в пустыню, где собиралась вся техника – танки, пушки. Сформировалась «отдельная мотострелковая бригада». Когда мы были готовы, нам сказали: «Сегодня ночью мы пересекаем границу в Афганистан». Был понтонный мост через реку. Из-под песка рядом с мостом поднялись большие-большие ракеты «земля-земля».
Представить это сложно. И направление у них было туда – в Афганистан. Мы пересекли границу. Ночь. Движение колоны где-то 7км/ч, ведь ребята очень неопытные. Машина у нас новая, Газ-66, но водитель не умел на ней ездить и разбил ее в первый же день. Потому что умеешь ты, или не умеешь, сверху сказали: «Все, ты водитель». Так все было неорганизованно. Тупость убивала нас всех.
Ночью, когда мы ехали, конечно, стреляли. Кто стрелял и откуда, было непонятно. И страшно. На утро у нас было 4 трупа. Сейчас уже прошло столько времени. Я думаю, может они специально хотели нам это показать, чтобы в нас вселить страх, натравить на «духов».
Мы же до этого знали, что там такие же люди как и мы. Стрелять в таких же людей, не так просто. Нам показывают эти трупы. Каждый солдат должен был с ними попрощаться. И сказали нам: «Если вы не будете защищать себя, так они с вами то же самое сделают». Кто-то мог смотреть на трупы, кто-то не мог и его тошнило – люди разные.
Мы приехали в Пули-Хумри. Там сделали расположение нашей бригады. Там ничего вообще не было – пустыня. Наш батальон подняли в горы, чтобы мы охраняли низину. Там в горах палаток опять нет – голод. Что не было откуда давать паек? Ничего не давали. Мы сделали землянки и жили в них. Опять – тупость наших офицеров. Нам местные люди говорили: «Не надо расположение делать там, потому что когда в горах дожди, бывают наводнения».
А наши на это говорили: «А, что эти чурки понимают». И сделали по-своему. Окопы для минометов, окопы для машин. Однажды, когда уже начало темнеть, стоим как часовые по два человека, о чем-то разговариваем. Слышим шум. Непонятно – ни стрельбы, ничего, просто шум. Обернулись, а там волна высотой в10 метров. Только успели убежать оттуда и крикнуть тем, кто был в землянках, чтобы они выбежали. Все пушки в иле и машины тоже. В горах дождь был днем, а вечером оно добралось до нас. Тупость.
Мы были там до весны, а весной вернулись в Пули-Хумри в низину. Соединились с бригадой и поехали дальше по Салангу. Прошли Саланг до Кабула, а от Кабула дальше – до Газни. Это уже не далеко от Пакистана. Опять расположение в 12 км от города в пустыне – больше там ничего не было. Жили в машинах, пока не привезли палатки. Мы их получили аж в июне. Мыться – не мылись. Питались очень плохо.
Афганистан был разделен на разные районы. В каждом районе своя бригада, которая выполняла свои задачи. Например, разведчики обнаружили где-то банду, тогда мы собираемся и в зависимости от банды, берем необходимую технику и оружие.
Наш миномет стреляет по траектории. Когда мы стреляем, мы не видим, что творится. Разведка идет вперед на несколько километров. Они дают нам все данные по расстоянию и наводке. Конечно, понимаешь, что нажимаешь на курок и сейчас эта мина вылетит, долетит до цели и кого-то убьет. Но есть приказ. Что ты сделаешь? Это очень тяжело.
После этого идет пехота вперед, а мы сзади пехоты. Это называлось «прочесывание». Идем, и смотрим, где живые остались, что к чему. Самое худшее, что когда мина упала, она не выбирает: дети, старые женщины, молодые женщины, старики мужчины, молодые, животные, куры – все мертвое. Это очень страшно.
Было дело так: уже все спокойно, едем колонной. Ребята выходят на броню, и едут «как герои». Всегда был приказ прятаться за броней, так нет – они выходят. «Герои»! И вот – прямо в лоб. Откуда стрельнули? Откуда-то. Так они кричат: «Убили Ивана, убили Ивана!». А рядом кишлак. Причем тут тот кишлак? Взяли, развернули всю технику, танки, пушки… Виноваты они, не виноваты, но разнесли все, весь кишлак. Как несправедливо!
Я всегда молю Бога, чтобы войны не было. Люди, которые не были на войне, не могут себе представить, что это такое. Это страшно! В первую очередь страдают невинные люди. Те, у которых автомат в руках, знают, как себя оборонять, как прятаться и как стрелять, а мирные не умеют ничего делать. Они простые жертвы.
Сегодня некоторые считают, что мы герои. Конечно, мы выполняли приказ. Мы выполняли его, но то, что страдали те люди невиновные из-за нас… Они не виновны. Это очень все несправедливо. Война не дала мне ничего хорошего – только плохое. Что я мог взять оттуда как пример для гражданской жизни? То, что я там делал, это никому не нужно.
Меня перевели из минометной батареи в оркестр. В этом была виновата гармошка. Кто-то из парней во время операции нашел гармошку в одном из домов и взял ее. Никто не умел играть, а я умел. Я ее отремонтировал. У нас не было ни книг, ни радио, ничего не было – мы ведь первыми были. Я взял эту гармошку и играл: молдаванам – молдавское, русским – русское, украинцам – украинское. Чеченцам я играл лезгинку.
Мы приехали после боя, точнее после «операции». Кто моется, кто бреется, кто стирает обмундирование, кто как. На улице тепло, лето. Я закончил свои дела, сел у палатки, взял гармошку и играю. Все вокруг меня… Дирижер смотрел издалека на меня, изучал. Ничего не сказал, но пошел в штаб. Приказом меня перевели в оркестр.
Оркестр каждое утро должен играть марши – это в каждой воинской части. Дальше расскажу, чем занимался оркестр в Афганистане. Мы ездили по кишлакам и занимались пропагандой. У нас был майор-пропагандист и мы показывали октябрят, пионеров, комсомольцев, коммунистов, устраивали показательные свадьбы, когда девушки без паранджи. Вот чем занимался там оркестр! Мы ехали так: два БТРа в сопровождении, а мы, музыканты, культурно – на автобусе.
Мы устраивали концерты, а нас очень хорошо принимали, потому что люди хотели жить мирно. Им это нравилось. Я помню, как они кричали «День Победы». У меня и сейчас поднимаются волосы, а у этих детей тоже! Они кричали эти слова и ждали, когда это закончится, елки-палки. Это было очень опасно. Мне пришлось быть командиром вначале. Сначала я в них стрелял, а потом я с ними общался.
Я медали не ношу. Мне, конечно, выдают как и всем. Гордится нечем. Это был такой же народ. Первое время мог еще сказать: «Я был в Афганистане»… Но был у меня такой случай: я всю жизнь работал в торговле и однажды ко мне на склад приехал грузить сырье немец из Германии. Переводчиком у него был парень из Афганистана. Когда он сказал об этом, я ему сказал: «А я был в Афганистане».
Он меня спросил, каким образом я там был. Ответил, что солдатом. Он закрылся! Больше не хотел со мной общаться. Ненависть к нашим солдатам. Офицерам это, может быть, и непонятно было, а я видел все как есть.
Война мне часто снится до сих пор. Я проклинаю все это.
Фото – Михаил Каларашан